Мне легко с этим согласиться, причем – дважды. Учеником я ненавидел чистописание с его пыточными инструментами: щиплющим бумагу пером-уточкой, переносной чернильницей с лживым прозвищем “непроливайка” и зеркальной простыней промокашки, отражавшей мои незрелые промахи. Гордо считая содержание важнее формы, я писал как хотел, оставляя каллиграфию зубрилам и эпилептикам, вроде Башмачкина и Мышкина. Учителем я расплачивался за это, разбирая сотни диктантов моих не менее халатных учеников. Компьютер навсегда избавил нас от этих мучений, попутно отменив древнее искусство каллиграфии.

Как это часто бывает, прогресс отнял не меньше, чем подарил. Новейшие исследования психологов (наиболее авторитетное принадлежит профессору Индианского университета Кэрин Джеймс) доказывают, что лучше учатся дети, которые умеют бегло писать, а не только печатать. Взаимоотношение руки с пером и бумагой устанавливает устойчивые связи в мозгу, которые помогают мыслить творчески. Например, развивают способность распознавать буквы, как бы плохо они ни были написаны. Студент, ведущий конспект лекции, лучше запоминает материал. И даже взрослые мыслят яснее, когда пишут от руки.

Научные статьи, появившиеся сразу в нескольких странах, подняли тревогу в широкой общественности. Компьютер отнимает у нас то, без чего мы опрометчиво согласились обходиться, – почерк. И это заставляет задуматься о том, чем он дорог.

Почерк раскрывает свой потаенный смысл, делая видимым союз души и тела

Главное в почерке, конечно же, неповторимость, столь же бесспорная, как отпечаток пальца. Но если в последнем случае об уникальности рисунка позаботилась природа, то в первом – культура. Учась писать, мы становимся разными. Значит ли это, что безграмотные больше похожи друг на друга? И что, утратив почерк, мы вновь станем одинаковыми?

Подозреваю, что это возможно, ибо письмо, как походка, – индивидуальный навык, способный придать телесную форму бесплотной мысли. Если ее незримость напоминает о музыке, то почерк есть сольный танец пера по бумаге. Под ту же, что поразительно, мелодию.

Как автора меня пленяет магическая мощь этой пляски и, сидя у компьютера, я не обхожусь без бумаги. Дойдя до смутного места, оставшись без глагола, застряв на длинной мысли, потерявшись в лабиринте абзаца, я хватаюсь за карандаш, чтобы поженить руку с головой. Ритм этой всегда поспешной (чтобы не задуматься) процедуры выводит из затруднения и вводит в транс, избавляющий от контроля чистого разума.

Почерк раскрывает свой потаенный смысл, делая видимым союз души и тела. Он умеет не только говорить, но и проговариваться, зная о нас, может быть, меньше, чем обещают шарлатаны-графологи, но все-таки больше, чем мы смели надеяться. Ведь почерк учит невозможному: выражать внешним внутреннее.

В одном несчастном фрагменте поэт Уистен Оден, говоря о почерке, вспоминает экскременты. Если, отбросив брезгливость, развить эту параллель, мы и впрямь найдем общие свойства: естественность, безвольность и убедительность. Почерк оставляет безусловные следы, утверждающие наше присутствие в мире. Продукт физиологии мысли, он, как сны, и зависит, и не зависит от нас.

Лишиться почерка – все равно что остаться без подсознания. Поэтому автографы великих рассказывают нам больше, чем их портреты. На письме статику образа заменяет динамика мысли, плюс, конечно, темперамент: Бетховен рвал пером бумагу, Бах обводил красным там, где про Бога. Александр Генис